Как я научился читать и что из этого вышло: глава для «Библиотеки моей ДНК»

Прочитав главки других авторов и монументальное вступление самого Арлируха, я понял, что здесь принято сортировать книги в хронологическом порядке. Ладно, раз надо, значит надо. Попробую. 

Первая книжка, которую я прочитал (постранично, по очереди с мамой, которая таким незатейливым шантажом научила меня читать) – это «Чук и Гек» Гайдара. Книга была мне созвучна: мой отец, как и отец этих пацанят, постоянно мотался по командировкам, и атмосфера долгого ожидания в нашей комнатушке на Петроградке была перманентной, как питерский дождь. Что мне дала эта книга? Наверное, самое главное – она научила меня, четырёхлетку, читать. За что ей огромное спасибо. А ещё дала ощущение тёплого очага в холоде и одиночестве ледяной тайги. Оно мне потом здорово пригодилось в жизни. Я имею в виду, умение читать. 

Итак, Гайдар раскрыл для меня ящик Пандоры, я забрался в него с ногами и с обжигающим любопытством читал всё, до чего мог дотянуться. Например, Малую Советскую Энциклопедию, которую у меня регулярно отбирал дедушка, ругаясь, что я  треплю Важные Книги зазря. Зато я знаю, что такое автожир. Он был на второй странице, и я успевал до него дочитать ещё до наступления репрессий.  

Где-то в  районе первого класса моё воображение поразила детская фантастическая повесть «Волшебные бутылки» Розалии Амусиной. Почему? Там было мандариново-гирляндное новогоднее настроение, торжество советской науки и коммунизм. А маленькие советские дети, если что, верили в коммунизм даже больше, чем в Деда Мороза. Книжка была бесшабашной, капельку фантасмагорической и очень, очень смешной. Читал я её под розовым светом фонарика, лампочку которого специально покрасил стыренным маминым лаком для ногтей, почти не получив за это по ушам. Тогда же я влюбился в короткий рассказ Драгунского «Он живой и светится». Рассказ был обволакивающе добр, проникновенно гуманистичен. (Хотя тогда я и слова-то такие прочитал, наверное, только с пятой попытки). В нём была атмосфера тайны и сладкая тоска ожидания. И в нём была мама. Правда, всю ценность этого я понял лишь много лет спустя… 

Затем в мои загребущие ручонки попал «Ходжа Насреддин» Соловьёва. Я перечитывал  его с регулярностью рейсового автобуса, каждый раз веселясь от души. Это, наверное, первая «взрослая» книга, которую я прочитал. Я цитировал её целыми абзацами каждому, кто имел несчастье оказаться в сфере моей досягаемости. «Зверь, именуемый кот». «О джинны, вы ищете там, где не прятали, поцелуйте за это под хвост моего ишака». Почему-то именно целование ишака под хвост вызывало у меня приступы такого гомерического хохота, что я падал с дивана.   Правда, вторая часть книги показалась мне чуть менее весёлой. И невдомёк было мне, десятилетнему пацану,  что создавалась она в лагерях, куда Соловьёва сослали из-за обычного в те годы навета. «Ходжа Насреддин» написан великолепным, певучим языком, и он научил меня чувствовать эту музыку слова. А ещё после этой книги у меня в армии язык бы не повернулся назвать узбека «чуркой». 

Разумеется, в то время я запоем читал и рассказы Гоголя, (о котором уже не раз писали другие авторы, так что я не стану приумножать сущности), и Чехова. Оба эти автора помогли мне понять, как в короткий рассказ уместить большую историю. И доказали, что меткий эпитет может заменить страницу скучных описаний так же успешно, как один специалист заменяет отдел лоботрясов-манагеров. И ещё Гоголь объяснил мне, что проза тоже может быть поэзией, поэтому и относиться к ней нужно столь же тщательно, не строча как Бог на душу положит, а проверяя каждое написанное слово на уместность и звук.  

Лет в десять я начал читать фантастику, да так и не могу остановиться до сих пор. Первыми стали Стругацкие и Варшавский. У Стругацких я, по малолетству, читал только рассказы из цикла «Полдня» и «Страну багровых туч». Что тут сказать. Они пробудили во мне такую могучую веру в светлое Завтра, что её не удалось вытравить ни пионерской, ни комсомольской организации. А Варшавский показал, что уроки Чехова уместны и актуальны и в фантастике 60-х. И что у советских собственная гордость собственный Шекли. И что ударная концовка – это особый вид искусства.

Разумеется, как и все советские дети, я переболел Беляевым. Тогда это было также неотвратимо, как ветрянка. Больше всего я любил «Звезду КЭЦ», которая была настоящим гимном строительства коммунизма и стала для меня первым примером книги, в которой события несутся вскачь, заставляя пульс читателя галопировать вместе с ними.

В пятом классе мне в руки попал Сергей Снегов. Причём сразу второй том – «Вторжение в Персей». Я был сражён наповал. Я жил вместе с его героями, уйдя в какую-то внутреннюю эмиграцию в будущее. И именно тогда я впервые подумал, что просто обязан писать космическую фантастику. Спустя три года, в восьмом классе мне, наконец, удалось найти и прочитать напичканную оригинальными физическими идеями завершающую часть трилогии – «Кольцо обратного времени». И тут Вася понял, что больше не хочет быть космонавтом я пришёл к выводу, что физика пространства – это, наверное, самое интересное, что есть на свете. Надо сказать, в восьмом классе я был порядочным шалопаем и троечником. (Нет, а кто не был?!) Но после «Кольца» я взялся за ум и через два года без проблем поступил на математический факультет, мечтая о открытии скруток пространства, его прорывов и даже его аннигиляции. Учёным я, правда, не стал (так получилось, время было такое и так далее), так что пространство отделалось лёгким испугом. Но страсть к  науке сохранилась у меня на всю жизнь. 

В шестом классе на меня из-за угла напали гормоны. Они ввергли меня в романтическое настроение, которое привело меня почему-то не к Есенину, а к Цвейгу и Достоевскому. Они вырвали меня из уютной детской микровселенной, где всё удобно вращалось вокруг меня, любимого, и показали целый мир несправедливости, горя, страдания. Они научили меня сопереживанию. Что может быть драгоценнее? 

Кстати, именно тогда, в шестом классе, я сделал маленькое открытие: хочешь полюбить писателя? Прочти его книги до того, как их начнут проходить по школьной программе. Благодаря этому я сумел сохранить любовь к русской классике. Ага, даже к «Войне и миру». Лайфхак. Пользуйтесь.

И это я ещё ничего не сказал о поэзии! Мама, мой верный проводник в мир книг, открыла мне Шефнера. Который не подвизался на тучной ниве Лениниан, прославления революционных подвигов и всего прочего, на чём строились блистательные карьеры. Он не следовал моде, не собирал толп возбуждённых поклонников. Он был скромен, честен и принципиален. Именно этому он меня и научил: в творчестве нужно быть честным, ни под кого не подстилаться, и писать только то, что сам считаешь нужным и важным. Этот путь не приведёт тебя к золотым чертогам, зато глядя в зеркало ты не будешь видеть проститутку.

Первым глубокую философскую мысль в фантастике мне показал пан Станислав Лем. Его «Солярис» я перечитывал не раз, поражаясь глубине этой удивительной вещи. «Солярис» был умнее меня, но после Стругацких я благоговел перед человеческим интеллектом и чужой ум не порождал во мне желания нагадить его обладателю, как это модно сейчас в этих ваших интернетах. Потом были и другие мудрые авторы, но это как с первой женщиной: её помнишь хорошо, а те, что были позже – уже как в тумане. И вот что ещё важно. Лем показал мне разницу между умом и мудрствованием, которое за нагромождением трескучих фраз и высосанных из пальца идеек скрывает обычную заурядность. Лем сделал мне прививку от высокопарного словоблудия, которая действует до сих пор, экономя мне массу времени и нервов. 

Тогда же мне довелось прочитать в журнальном варианте «Воспламеняющую взглядом» Кинга. Больше ничего из него в ту пору не издавалось. Видимо, наверху посчитали, что советскому человеку это не нужно. Кинг здорово прочистил мне мозги. Я осознал, что большая американская литература не обязана ограничиваться списком из общепризнанных классиков. Важен не жанр и не солидность. Важно то, как ты пишешь и что в свои книги вкладываешь. Спустя десятилетия, я вновь открыл для себя Кинга – в серии его книг об американской глубинке 60 – 70 годов. И это укрепило меня в уверенности, что есть только два вида литературы: хорошая и плохая. Всё остальное – это способ критиков заработать себе на хлеб и новенькую «ауди». 

Теперь перешагну через пару десятилетий и попробую набросать короткий список книг, которые я прочитал после того, как СССР рухнул, похоронив под собой и всё плохое, и всё хорошее, что в нём было.

И здесь я позволю себе не согласиться с Арлирухом. В своих главах, пользуясь правом первородства, он описал «Понедельник начинается в субботу» как весёлую историю. Каюсь, прочитав её в ранней юности, я тоже не увидел в ней ничего другого. Но потом, спустя годы, я заполучил «Сказку о тройке», причём сразу полный вариант. И только тогда «Понедельник» открылся мне с другой стороны. В нём уже вовсю сияли предохранительные красные лампочки, индикаторы катастрофы, которую Стругацкие предвосхитили задолго до того, как она стала неотвратима. И в полной голос, да что там в голос, отчаянным криком они предупреждали о ней в «Сказке о тройке». Эта книга с беспощадностью Салтыкова-Щедрина продемонстрировала ужасающе тупую мощь бюрократической системы, вступившую в лобовое столкновение с силами прогресса и уверенно в нём победившую. Да, именно так. Ведь оптимистический финал «Сказки» - всего лишь попытка в заведомо проигрышной ситуации создать хотя бы видимость хэппи-энда. Но это не помогло, и «Сказку» даже в урезанном виде зарубили те самые функционеры, о которых в ней писалось. Писателям поставили на вид, главреда журнала, посмевшего напечатать кастрированный вариант «Тройки» выгнали взашей с волчьим билетом. Запрет был снят только ближе к 90-ым. «Сказка о тройке», помимо прочего, продемонстрировала мне виртуозное умение авторов показывать характеры через диалог. Ведь каждого персонажа «Тройки» можно узнать по любой его фразе с закрытыми глазами! Я вынес из этой книги столько, сколько смог утащить.

После кончины СССР на меня, как и на всех нас, обрушился селевой поток книг, хороших и плохих, умных и глупых, нужных и не очень. Из-под него я выбрался лет через двадцать, изрядно ощипанный, но не побеждённый. 

Подобно пьянице в понедельник утром, я плохо помню, что именно читал и в каких количествах. Но всё-таки скажу буквально о двух-трёх авторах, (их, конечно, гораздо больше, но я не хочу, чтобы моя глава превратилась в повесть). 

Сэр Терри Пратчетт и его серия «Плоский мир». О да! Как и любая незаурядная вещь, «Плоский мир» не приемлет компромиссов. Он решительное делит читающее человечество на три подмножества, к каждому из которых у меня своё отношение. Первое: «Что за фигня, какое-то глупое фиглярство». До свидания, господа, выход – это там, надеюсь, больше не увидимся. Второе: «Ну, такое... прикольные смешные сказочки». Так же и туда же, но вслед помашу платочком. И третье подмножество, в которое рядовым элементом вхожу я: «Пратчетт - уникальное явление, его трудно втиснуть в рамки одного жанра. Свифт на максималках».

Пратчетт научил меня тому, как говорить о важных вещах, таких, как философия, политика, вера и неверие, ксенофобия и гуманизм не надувая щёк и сохраняя на лице саркастическую улыбку. Покойся с миром, сэр Терри. Ты сделал для нас всё, что мог.  Другое дело, что мы не смогли, но ты в этом не виноват.

Особую роль в моей жизни сыграл присутствующий на АТ Святослав Логинов. Его роман «Свет в окошке», возможно, стал волшебным пенделем, заставившим меня, наконец, взяться за перо. "Мы то, что останется после нас", - понял я. Да, мысль не новая, но Логинов вколачивает её кирзовым сапогом пониже спины с такой силой, что она проникает в самые печёнки. А раз так, значит, не стоит пачкать себя низкопробными поделками, сулящими разве что сиюминутные преференции. Что я и стараюсь делать по мере сил. 

Огромное впечатление произвёл на меня Роберт Сойер. Нет, правда, он просто невозможный талантище, хоть и со своими тараканами. Но покажите мне хоть одного гения без прибабаха! Сильнее всего долбанул меня по темечку роман «Квантовая ночь». Его глубина и неортодоксальность идей, виртуозная проработка героев стали для меня примером и дали пищу для размышлений. В своё время Достоевский задал вопрос: тварь я дрожащая или право имею? Сойер поставил его ещё жёстче: а есть ли вообще этот самый я? Иногда мне кажется, что ответ мне не понравится. 

Ну и под конец - харьковчане О.С.Ладыженский и Д.Е.Громов, известные под псевдонимом Олди. Своей эпопеей «Ойкумена» они пробудили во мне белую, но чрезвычайно мучительную зависть, сродни зуду, когда просто невозможно не почесать свербящее место. Олди нашли способ совместить приёмы классической русской литературы с традициями западной космической оперы. Я немедленно схватил эту штуку в зубы и удалился, гордо задрав хвост. Вот почему без «Ойкумены» мой «Удел Ориона» выглядел бы совсем иначе, если вообще появился бы на свет. Разумеется, это была бы небольшая потеря для литературы, но мне без «Ориона» было бы куда неуютнее с самим собой. Особенно учитывая проклятый вопрос Сойера.  

Если кто-то из читателей по какому-то недоразумению дочитал до этого места, он наверняка заметил, что я не включил в свой список многие громкие имена, составляющие своего рода «джентльменский набор» интеллигента. Так вот, повинен в этом роман Дюма «Графиня де Монсоро», персонаж которого – шут Шико – в подростковом возрасте был для меня образцом и главным героем. От него я перенял нелюбовь к нарочитой серьёзности, к любого рода пафосу и авторскому самолюбованию. Лучше всего эту позицию выразил Григорий Горин, вложив её в уста барона Мюнхгаузена. Поэтому я закончу дозволенные мне речи именно этой цитатой: "Вы слишком серьёзны. Умное лицо — ещё не признак ума, господа. Все глупости на Земле делаются именно с этим выражением. Улыбайтесь, господа, улыбайтесь!"