Заговор молчания и ножка Людовика XIV

Утром я нашел тапок.
Вернее, то, что от него осталось. Это был левый тапок. Любимый. Мы с ним прошли долгий путь. От спальни до кухни и обратно. Теперь он лежал на коврике. Растерзанный. Похожий на жертву неудачного пластического хирурга. Поролон торчал наружу, как мозги интеллигента в эпоху перемен.

Рядом сидел Бобик.
Про Бобика трудно сказать что-то определенное. Мама у него была такса. Папа... Папа, видимо, был негодяй. Подлец. Воспользовался мамой и скрылся в тумане. Поэтому у Бобика тело длинное, ноги кривые, а совесть отсутствует как орган.
Бобик смотрел на тапок. Потом на меня. В глазах читалось: «Хозяин, я доработал дизайн. Так стало концептуальнее».

Я взял газету. Свернул. Хотел применить старый дедовский метод воспитания через заднюю часть.
— Не смей! — Голос жены прозвучал как сирена гражданской обороны. — Положи газету! Это насилие!
— Люся, он сожрал обувь. Это вандализм.
— Это крик о помощи! У собаки депрессия. Он заедает стресс. Мы должны вызвать специалиста.

Я попытался возразить:
— Может, просто накормить?
— Нет. Я читала. Это психосоматика. Нужен зоопсихолог. Я уже позвонила. Его зовут Арчибальд.
— Арчибальд? С таким именем надо не собак лечить, а герцогом работать.

Он пришел через час.
Арчибальд. В вязаной шапочке. В очках без диоптрий. Просто стекла. Для имиджа. На шее что-то болтается. Куриная лапка? Или нос предыдущего пациента? Не стал уточнять.
Вошел. Втянул ноздрями воздух.
— Тревога, — сказал он. — Я чувствую запах невысказанных обид. И борща.
— Это капуста, — сказал я. — Обиды пахнут иначе.
— Где субъект? — спросил он, не слушая.

Бобик вышел из кухни. Посмотрел на Арчибальда. Зевнул. Так зевают люди в очереди в поликлинику, зная, что «только спросить» не получится.
Зоопсихолог упал на колени. Прямо в грязной обуви. У них, у просветленных, грязь — это ресурс.
Он заглянул Бобику в глаза. Долго смотрел. Минуты три. Бобик смутился. Отвернулся.
— Блок! — закричал Арчибальд. — Вы видели? Он отвел взгляд! У него заниженная самооценка. Кто-то в семье его подавляет. Кто в доме альфа?
Жена посмотрела на меня. Бобик посмотрел на меня. Даже попугай в клетке посмотрел на меня.
— Я? — спросил я неуверенно.
— Вы, — обвиняюще ткнул пальцем специалист. — Вы давите авторитетом. Собака чувствует вашу тиранию. Тапок — это ваш символ. Грызя его, он пытается свергнуть диктатуру.
— Он пытается набить желудок резиной.
— Какой цинизм, — закатил глаза Арчибальд. — Нам нужна терапия. Семейная.

Сеанс первый. Вой.
Методика стоила десять тысяч. За эти деньги, я считал, Арчибальд должен сам сгрызть мои тапки и сказать спасибо. Но нет.
— Мы должны, — сказал он, — опуститься на его уровень. Стать собаками. Интегрироваться в стаю. Сядьте на пол.
Сели. Пол жесткий. В мои годы сидеть на полу — это риск остаться там навсегда. Колени хрустнули так, что Бобик вздрогнул.
— Воем, — скомандовал Арчибальд. — Выпускаем внутреннего зверя.
Жена начала первой. Тоненько так:
— У-у-у-у...
— Животом! — командовал гуру. — Не горлом! Из пупка звук ведите!
Я попробовал.
— Ы-ы-ы-у-у-у! — получилось жалобно. Так воют не волки, так воют пенсионеры в день выдачи квартплаты.
— Фальшь! — скривился Арчибальд. — Собака вам не верит! Посмотрите на Бобика.
Бобик смотрел на нас с ужасом. В его глазах читалась мысль: «Если они сошли с ума, кто меня кормить будет?». Он попятился к двери.
— Мы его пугаем, — сказал я. — Может, ему просто кость дать?
— Не сметь! — взвизгнул психолог. — Кость — это агрессия! Это фал... это символ насилия! Вы хотите воспитать маньяка? Только гуманизм. Только печенье и разговор.

Сеанс второй. Покаяние.
На следующий день мы извинялись перед предметами.
Арчибальд принес уцелевший тапок.
— Возьмите. Прижмите к сердцу. Скажите ему добрые слова.
— Тапку?
— Сущности тапка.
Я взял. Китайская резина пахла фенолом и родиной.
— Тапок, — сказал я. — Прости нас. Ты был хорош. Ты был мягок. Ты не жал в подъеме. Мы тебя не уберегли.
— Искреннее! — требовал Арчибальд. — Вы просите прощения у вселенной за потребление!
Я чувствовал себя идиотом. Но десять тысяч были уплачены. Пришлось продолжать.
— Прости, обувь. В следующей жизни ты станешь чем-то большим. Может быть, сапогом. Или даже валенком.

Сеанс третий. Просветление.
Мы медитировали. Лежали на ковре.
— Вы — пудель, — гипнотизировал Арчибальд. — Вы — легкий, воздушный пудель. Ветер играет вашей шерстью. Вас не волнуют проблемы. Вас волнует только мячик.
Я лежал. У меня затекла шея. Шерсти у меня нет уже лет десять. Какая тут легкость? Спину ломит. Но молчал.
Бобик в это время лежал рядом и методично вылизывал себе лапу. Чавканье успокаивало. Единственный нормальный звук в этом дурдоме.

Неделя прошла.
Самое удивительное — он перестал. Правда перестал.
Тапки стояли целые. Нетронутые. Жена ходила счастливая, напевала. Арчибальд приходил только за деньгами, смотрел на меня победителем.
— Наука! — говорил он, пряча купюры. — Тонкие настройки психики!

И вот — финал. Выпускной.
Мы пили чай. Праздничный торт. Бобику купили специальный собачий чизкейк (да, есть и такие извращения).
Тишина. Покой. Благодать.

Вдруг звук.
Громкий. Хруст. Сочный такой, с оттяжкой.
Как будто бобр валит секвойю.
Звук шел из-под стола. Из гостиной.
Мы кинулись туда.
Картина маслом. Бобик лежит под антикварным ломберным столиком. Столик — гордость жены. Красное дерево. Эпоха, кажется, Людовика, или кого-то из их банды.
Бобик догрызал третью ножку. Две уже были художественно обточены.
Столик кренился набок, как Пизанская башня, но держался. На лаке.

— Бобик! — заорал я.
— Спокойно! — поднял руку Арчибальд. Глаза его загорелись фанатичным огнем. — Не мешать!
— Он жрет антиквариат! Это наследство!
— Это не наследство! Это динамика!
Арчибальд сел на пол, чтобы лучше видеть процесс.
— Смотрите, Анатолий. Анализируйте. Раньше что он ел? Тапки. Мягкое. Дешевое. Пористое.
— Ну.
— А теперь? Дерево! Массив! Дуб! Или что это?
— Это красное дерево! — всхлипнула Люся.
— Во-о-от! Красное! Цвет страсти! Цвет революции! Он перешел от мелочного бытового вандализма к элитарному разрушению! Он уничтожает старое, чтобы освободить место новому! Он не просто грызет ножку, он расшатывает устои вашего материализма!

Столик жалобно скрипнул и накренился еще сильнее. Сверху поехала ваза.
— Он сейчас расшатает устои так, что ваза упадет мне на голову, — заметил я.
— Это риск, на который надо пойти! — вещал зоопсихолог. — Это прогресс! Он вырос как личность! Ему теперь нужно сопротивление материала! Твердость!
Он повернулся к нам, сияя:
— Случай уникальный. Мы не можем это бросить. Нужно переходить на усиленный режим. Теперь сеансы будут дважды в день.
— А платить?
— По двойному тарифу. Материал-то элитный. Ответственность какая! Работать с собакой, которая ценит ампир — это уровень доктора наук.

Бобик отгрыз кусок лакированной завитушки. Сплюнул. Посмотрел на нас.
Во взгляде читалось: «Тапки были вкуснее. Тут привкус клопов и истории. Но если вам нравится...»

— Анатолий, — шепнул Арчибальд. — Несите второй тапок. Будем извиняться перед столом. И громче! Стол глуховат, он старый. Надо орать прямо в столешницу.
Я посмотрел на ножку. На Бобика. На жену.
И понял. Сопротивление бесполезно. Логика покинула этот дом, хлопнув дверью.

Я опустился на четвереньки.
Подполз к столу.
— Прости меня, Людовик! — заорал я в дерево. — Мы не знали!
Бобик посмотрел на меня с уважением. И откусил еще кусок.
Кажется, мы наконец-то начали понимать друг друга.
Я и моя собака.
Остальные в этом доме были безнадежны.